ТАМ, ГДЕ МЫ ЕСТЬ | | |
||
| ТАМ, ГДЕ МЫ ЕСТЬ | EN | NL | IT | LV | |
||
|
||||
|
Западный мол возведен в 1881—1885 гг. как продолжение Форткометской дамбы для обеспечения свободного прохода судов в Рижский порт. Длина — 860 метров. Представляет собой в головной части свайную конструкцию (дл. 224 м) с каменным заполнением и бутовой надстройкой. Корневая часть выполнена из фашинных тюфяков, загруженных камнем, и обделанной валунами надстройки. Во время Второй мировой мол был в нескольких местах поврежден авиабомбами, но сразу после войны восстановлен. Позднее укреплялся бетонными массивами, а в 80-х гг. XX века — бетонными тетраподами. Энциклопедия «Рига», 1989 г.
Б. Н. Стругацкий
|
|
|
|
ТАМ, ГДЕ МЫ ЕСТЬ
Что такое играть с морем в догонялки поздней весной? Ты забегаешь как можно дальше в море вслед за волной, по только что оставленному ею сырому, живому, судорожно вдыхающему воздух песку — и тут же, если успеешь, отскакиваешь от вдруг вернувшейся стихии к берегу, бежишь зигзагами вдоль линии прибоя, втаптывая мелкую воду ботинками в песок и делая вновь отступающей волне небольшое «до свидания» средним пальцем руки.
Игра продолжается минут пять-шесть, не больше, пока наконец однажды не успеваешь отскочить — и падаешь, споткнувшись о ветер и прибой: пятнашки кончились — волна захлестывает, вымокаешь насквозь в своем тяжелом пальто и после лежишь еще не двигаясь пару минут — а на фига уже спешить? Снег, если смотреть снизу в небо, кажется седыми космами старой бабы, которая ходит пятками по облакам. «Ваша физиономия татуирована грязью» — Мариенгофа сейчас можно цитировать страницами. Ветер шлепает по губам пригоршней воды: бабе вздумалось целоваться. Молча поднимаешься, вытряхиваешь море из карманов и шагаешь в сторону мола.
А в это время повсюду Пасха, и Х-тос воскресе, кровь его сегодня привлекательнее плоти: мы выпили бутылку черного муската, потом, не расслабляясь, на ходу, еще фляжку скотча.
Четыре человека людей и собака-подросток. Собака не добежала до мола метров десять, заскулила, поджав хвост, повернулась и сбежала совсем — обратно в снег, дальше и еще дальше, пока не сделалась точкой, не растворилась в нем. Жест, в общем, понятный: плюс два, ветер хлещет по воде, а вдоль всего мола — стеклянные стены брызг с обеих сторон. Недолго и в Муму сыграть.
Чайки пикируют на голову из чистого любопытства — посмотреть: что тут еще за идиоты в такую погоду лазают.
Мол выложен из гранитных булыжников, отполированных и скользких, узкая цементная дорожка поверх разбита и съедена морем на девять десятых много лет назад. Мы бежим вперед, скачем с камня на камень вверх, вниз, вбок, хрен знает куда. Всего метров восемьсот до крайней точки земли. И мускулистые волны в человеческий рост, надо следить за ними, не то свалишься, цепляясь за круглые валуны коленками, ребрами, локтем, подбородком наконец, но вот же — выкарабкался опять. Успеваешь удивиться, глотнув воды: море пресное, как серое молоко. Это от только что растаявшего льда.
В тетраподах — обрывки сетей с пробковыми поплавками модели конца 70-х.
На краю земли поливает уже с трех сторон, не меньше минуты раскуриваешь размокший «Голуаз». Полоска берега выглядит отсюда нарядно-игрушечной, с ее деревцами со спичку, полосатой палочкой маячка и коробочкой домика смотрителя. Там пасхальные зайцы нежно чокаются между собой крашеными яичками. А здесь, в полуметре от ног, свинцовые волны разбивают о камни тяжелые черные бревна, и все вокруг в таком вот гекзаметре, тут это нормально; докурив сигарету — бегом обратно, выбоины уже не запоминаешь, вроде только обещаешь свечку Богу, в которого по будням не особо веришь.
Слепое пятно. Ничто, опрокинутое в пустоту.
И — берег. Довлея земному притяжению, падаешь на колени в песок, в пяти шагах от белоснежных, вырастающих из пляжа дюн. На секунду чувствуешь себя тараканом в фарфоровой чашке. И еще немного шпионом: натыканные вкривь дюн щиты регулярно сообщают лично тебе: «Запретная зона. Проход воспрещен». От этого собираешься в себя прежнего, первого лица единственного числа, и, обернувшись, напоследок делаешь морю средним пальцем «ата». Больше не хочется сливаться со стихиями, ни предметно, ни духовно. Хочется чаю.
Мы хрупаем по замерзшему болоту, по гати, держась следов собачьих лап, болтаем о фотографиях, попеременно падаем в снег. Потом разбредаемся в гости, каждый в свои. Дружище Саня вынимает подряд шерстяные носки, чай, толстый плед; я отвечаю квадратным полуштофом украинской водки, тушенкой с макаронами и польскими маринованными огурцами. В XIII веке водку считали влажным извлечением из философского камня и принимали строго по каплям. Каков, однако, прогресс. Я зажигаю свечку и ставлю ее на окно. Скоро приедет машина, она будет ориентироваться на этот огонек. Ну и Богу, наверно, приятно посмотреть.
В сумерках из окна двор почти не виден. Визгливый женский голос дырявит стены пятиэтажки, дом ежится скулами подъездов, подсвеченных синяками фонарей. В акустических колонках Лена Фролова мягко поет под гитару: «И небо любит тебя, ты слышишь, любит тебя, как я не умею, прости...» Лена уже давно живет где-то на Волге, где скованные ветрами лазурные реки ползут в море скрытыми водами, где сарматские быки везут варварские повозки по ледяным мостам, а скифские волосы звенят при движении от висящих на них сосулек.
Печка в машине включена на всю катушку, и Земфира — я уже не помню, когда в любой, на выбор, машине не звучала бы Земфира — вплетается в ее равномерный дружелюбный гул. Мысли также сплетаются в сонный жгутик, последняя выглядит так: надо сберечь в себе это тепло до утра, это последнее тепло, подаренное тебе сегодня, запомни его, сохрани надольше.
Бог есть Слово, дабы Он тоже был.
Первая птица запела в 5.04 утра.
Текст: Дмитрий Сумароков
| |
|
||||||
|
|
|||||
16 апреля 2001 года
