РАФАЭЛЬ ЛЕВЧИН | | |
||
| РАФАЭЛЬ ЛЕВЧИН | EN | NL | IT | LV | |
||
|
||||
|
Thank you very much for presentation of your energetic work crossing various countries... By skimming your webpage, we were able to catch the philosophy of your project... Finally, please note that, according to the result of the evaluation, UNESCO would be able to offer moral and practical support to your project. Tereza Wagner,
Метареализм, возможно, вообще не является частью постмодернистской культуры, вернее, стремится вырваться из ее крепких и равнодушных объятий. А вырвавшись, остается один, обнаружив, что постмодерн и масскульт близнецы-братья... На сегодняшний день метареализм как школа прекратил свое существование. Но люди, его создавшие, еще живы. Они понимают, что сеяли на камне, что зерно их умерло. Но как сказал один проповедник, если зерно умрет, то даст много плодов... Юрий Арабов,
|
|
|
|
МЕТАРЕАЛИСТЫ И ДРУГИЕ Лиле I
Мы познакомились с Алёшей в 1973 году. У него в комнате над кроватью висел выдранный (натурально, именно выдранный, а не вырезанный) из газеты портрет молодого Вознесенского... Когда я спросил его, знает ли он такого поэта — Мирослава Валека (его я в то время как раз начал переводить), Алёша обиженно ответил: «Откуда? Как ты думаешь, сколько мне лет?!» Ему было около девятнадцати, а мне — двадцать семь (ровно столько сейчас моему старшему сыну)... В таком духе можно продолжать довольно долго — например, как мы вчетвером (я, моя жена, Алёша и его щенок-дог Прошка) однажды пили вино и заедали солёным огурцом, откусывая от него по очереди, в которой щенок был третьим. Вино хранилось в канистре для непищевых продуктов, и мы все слегка отравились. Прошка, нельзя не отметить, был очаровательный пёс — величиной с небольшую пантеру, с хвостом, как стальная пружина, с торчащими ушами, которые догам почему-то полагается подрезать и которые Парщиков подрезал ему как-то не так. Впоследствии, когда Алёша перебрался в Москву, Прошка попал к другому хозяину, переименовавшему его в Поля. «Звала Полиною Прасковью»... Я сижу («...в своём саду, горит светильник»...) за компьютером и набираю этот текст. Набираю, а не пишу. При нашей последней встрече с Парщиковым, лет семь тому назад залетевшим в Чикаго, где я обитаю с 91-го года, он спросил, какой у меня компьютер, и прыснул на мой ответ, что, мол, пишу по старинке от руки... Кажется, и тут выходит не по-моему. Вставленный в тот же компьютер лазерный диск выдаёт крики дельфинов — надо полагать, брачного периода... Не проще ли, однако, взять то, что уже есть — мою же статью «Карлос Кастанеда как зеркало такого себе андеграунда»1, и от неё отталкиваться? Там и эпиграфы покруче, вот хотя бы этот, из Брюсова: «...И лучший друг пришёл к кровати,// И бормоча слова проклятий,// Меня ударил по лицу»... Хотя мне сейчас — статья написана как-никак лет восемь назад — кажется более подходящим такой эпиграф: «Поэты Иван и Илья пьют водку. Любопытно, речь о Жданове и Кутике, или это случайное совпадение имён?3 Итак, цитирую свою статью: «О существовании Кастанеды пишущий эти строки впервые узнал от киевского поэта Игоря Винова, впоследствии идейно сблизившегося с организацией «Память» и схлопотавшего за это отнюдь не символический пинок в зад от московского поэта Александра Ерёменко, если, конечно, не преувеличивает рассказавший всё это шведский4 поэт Илья Кутик. Впрочем, когда пишущий эти строки припоминает оголтело-православного Винова последних лет, то склоняется к мысли, что поэт Кутик скорее приуменьшает. В стихах того же Винова впервые встретил пишущий (в дальнейшем для краткости п.) и слово «андеграунд» (именно в таком написании, коего и поныне придерживается), но спросить о его значении тогда постеснялся. Винов был уже очень продвинутым, уже и Ницше читал, а п. ещё нет. Впрочем, не столь уж много времени спустя п. стал осознавать и себя частью оного андеграунда и тем хвастать, как дурень — молодой женой»... Ещё один анекдот. Однажды мы с Виновым и его однокурсницей (для меня это был, кажется, третий курс Литинститута, для него, значит, второй) ехали в подмосковной электричке. Девица положила ноги на противоположную скамью. Сидевшая в том же вагоне поддатая компания сделала ей замечание. Слово за слово, и они кинулись нас бить. У Винова были длинные, спадавшие до плеч волосы из-под шляпы. Ему бросили: «Ну, ты, поп, отойди!» — и Винов скромно отошёл, оставив меня с толпой один на один. Я — тоже, что и сказать, ума палата — упёрся ладонью в физиономию ближайшего ко мне нападающего и как-то, абсолютно того не желая, ухитрился расцарапать его ногтями до крови. Как — поныне понять не могу. Допустим, у меня были нестриженые ногти, но не до такой же степени! Так или иначе, увидев кровь, нападающие мгновенно превратились в жертв нападения и завизжали: «Он ему глаза выцарапал! Милиция!! Милиция!!!» Тут же, как чёртик из табакерки, появился молодой милиционер, но, к счастью, он сразу увидел, что они пьяны, а мы трезвые, и посоветовал разойтись подобру-поздорову... «...но это было позже, а тогда Винов, вручая п. пачку машинописных листков (умереть и не встать, сколько всего поколение п. читало в самиздате! первым, что припоминается, была «Оза» — и кто сегодня на трезвую голову поверит, что когда-то Вознесенского читали в самиздате?!) с завлекательным названием «Сказки о силе», строго предупредил: — К этой книге надо отнестись всерьёз. Не просто как к литературе... П. отнёсся — и продолжает относиться — очень всерьёз, тем не менее именно как к литературе. Как к литературе, относится п. также к Библии, Дхаммападе, Ригведе, Эдде и так далее. Сакральность не отменяет и не заменяет литературных достоинств5. Возвращаясь к «Сказкам» — уже после того, как п. их прочёл, выяснил, что это, условно говоря, том четвёртый, нашёл постоянный источник Кастанеды и стал его усиленно пропагандировать среди друзей, знакомых и недругов, которых уже тогда было немало... — в совпечати появилось первое упоминание: в журнале «ВопЛи»6 среди прочих родимых пятен буржуазной культуры были названы «психоделические романы Карлоса Кастанеды». Любопытно, что первый, ещё рукописный, сборничек поэта Парщикова, подаренный им некогда п., ныне утраченный и практически предвосхищавший всё, что есть интересного у концептуалистов, назывался «Психоделики»7. Итак, параллельно с погружением в мир Кастанеды, пересекающийся с мирами «Центра циклона», «Похождений вынужденного мессии»8 и т. п., падавшими, в свою очередь, на почву, взрыхленную Судзуки (кажется, «Железная флейта» была раньше всех), происходило всё большее отождествление себя с миром андеграунда. В данном контексте это означает — альтернатива официозу, что опять-таки понималось более чем широко. Кастанеда мощно овладевал умами и давал причудливые результаты, на которые сам едва ли рассчитывал. Возможно, будущие исследователи ещё определят степень влияния Кастанеды в том, как и когда поколение п. стало «выключаться» из мира, в который оно было «включено», и уходить в дворники, истопники, сторожа, монтировщики декораций, натурщики... С точки зрения п. Кастанеда был для его поколения тем же, чем для пресловутых шестидесятников — Хемингуэй: учителем мужества, иронии и самоуглубления. В значительной мере благодаря Кастанедеi поколение п. смогло понять издевающихся над Хемингуэем Воннегута и Дыгата. Переходя от всего поколения к сравнительно небольшому сообществу, а именно к группе, к которой принадлежал некогда и п., и все упомянутые выше поэты»... Прерву автоцитату — другой автоцитаты ради (из неоконченной пока книги «НУ, НЕТ!», глава «Автоинтервью», 89-й год): «...пишу чуть ли не с тех пор, как себя помню... Окончил Литинститут. Вольнослушатель Восьмого Всесоюзного Совещания молодых писателей, где услышал: «...печатать будем тогда, когда научится писать то, что нам надо»...ii Входил в группу поэтов, которая существовала примерно с 76-го по 81-й год, сменив за это время несколько названий: «апокалиптики», «энтээр-пантеисты», «постфутуристы»...iii Входили Игорь Винов, Александр Ерёменко, Илья Кутик, Алексей Парщиков, Юрий Проскуряков, Александр Чернов, примыкали Юрий Арабов, Александр Волохов, Иван Жданов, Виктор Зуев, Олег Мингалёв, Владимир Мирзоев, Владимир Потапов и др.iv Группа распалась по инициативе Парщикова. Заикающийся термин «метаметафористы» появился позже... Было время — я стыдился того, что чуть ли не единственный из группы не вышел в печать. Потом стал гордиться: дескать, не «продался»... хотя у меня нет доказательств, что мои бывшие друзья за свои публикации чем-то заплатили. Я могу только предполагать это, зная мир «литературной мафии»... Ну, вот косвенное доказательство: в киевском журнале «Радуга» печатают стихи Парщикова, а вскоре в журнале «Юность» появляется хвалебная рецензия Парщикова на сборник стихов Мезенко, заведующего отделом поэзии «Радуги». Хотя Парщиков не хуже меня знает, что Мезенко — не поэт, а графоман, облечённый небольшой властью...v Ничего не поделаешь, за выход в печать надо платить. Те немногие вроде меня, кто этого делать не умеет, обречены не вписаться в систему... — То есть если бы ты умел... — К стыду моему, боюсь, что да. Я не святой, не аскет, не боец... я просто пишу стихи и хочу, чтобы у них был читатель»... Конец цитаты, возвращение к предыдущей: «...а также многие неупомянутые, нельзя не назвать особо великолепного Юрия Проскурякова, быстро ставшего в группе кем-то аналогичным Кастанеде. Во всяком случае, его тексты были не менее многочисленны и загадочны. Взять хотя бы его поэму в письмах «Полифем»... хотелось бы надеяться, что она не утрачена»... (В моём компьютере какая-то загвоздка: букву «з» он печатает удвоенной, а то и утроенной, приходится всё время править. Это вполне типично для моих отношений с техникой. Так что всё-таки выходит по-моему.) О Проскурякове надо, конечно, сказать гораздо больше. «Ну, ты-то понимаешь, что лидеры в группе мы с тобой!» — заявил Парщиков мне как-то. И хотя мне уже тогда было наплевать — пусть и не до такой степени, как сейчас — на какое бы то ни было лидерство, но совсем не было безразлично, что думает обо мне Алексей. Лишь годы спустя я понял, что другим он говорит, с некоторыми вариациями, примерно то же самое. Продолжу автоцитирование: «...читая Кастанеду впервые несамиздатного, п. испытал сложное чувство радости и огорчения сразу. Привыкши к пиратским, непрофессиональным переводам Кастанеды, часто весьма далёким от литературного русского, п. не столь уж легко освоился с более литературизированным вариантом. «Место, которое занимает миф в ряду других видов языковых высказываний, прямо противоположно поэзии, каково бы ни было их сходство. Поэзия необычайно трудно поддаётся переводу на другой язык, и любой перевод — искажение. Напротив, ценность мифа нельзя уничтожить самым плохим переводом. Как бы плохо мы ни знали культуру народа, создавшего миф, он всё же во всём мире любым читателем будет восприниматься как миф... Миф — это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удаётся отделиться от языковой основы, на которой он сложился».9 Конечно же, писания Кастанеды — это мифологические романы. Независимо от степени их документальности. Иначе говоря, это овладение внелогическими, иррациональными коммуникациями. «Суждения дона Хуана казались произвольными, нелогичными. Я не мог представить жизнь, лишённую упорядоченности. Не хотелось кривить душой и соглашаться с ним просто так. Жить так, как он предлагает, — невозможно»...10 И вот, на протяжении лет, пришедшихся на относительную молодость и время существования группы, проходя по этим многим томам, каждый из которых повествует о тех же событиях по-иному, порой просто отрицает то, что было рассказано в предыдущем (ср. «Всё в этой книге — сплошная фома!»11, «Всё сказанное в этой книге может оказаться и ложью»...12 «А вы знаете, книги, что вас уже больше, чем людей?»13 и т. п.) п. стал — весьма ещё смутно и медленно — осознавать нечто. «То, что мы делаем, — бесполезно. Но прежде мы должны знать, что наши действия бесполезны, и всё же мы должны их продолжать, как если бы этого не знали. Это КОНТРОЛИРУЕМАЯ ГЛУПОСТЬ МАГА... Твои поступки кажутся тебе важными, потому что ты научился думать, что они важны. Человек знания... знает, что он, так же, как кто бы то ни было, не идёт никуда. Он знает, что нет ничего более важного, чем что-либо ещё. Он не имеет ни чести, ни величия, ни имени, ни страны, — а только жизнь, чтобы её прожить... И человек знания предпринимает усилия, и потеет, и отдувается, и если взглянуть на него, то он точно такой же, как и любой, за исключением того, что глупость его жизни — под контролем. При том, что ничего не является более важным, чем что-либо ещё, человек знания выбирает поступок и совершает его так, как если бы последний имел для него значение. Но он знает, что это не так. С другой стороны, человек знания может выбрать быть пассивным и никогда не действовать, как будто быть пассивным имеет для него значение. И это также будет контролируемая глупость. Он любит кого хочет или что хочет, но он использует свою контролируемую глупость, чтобы не заботиться об этом».14 Принадлежность к андеграунду и к определённой группе, гордость по этому поводу — такая же глупость, такие же выброшенные на ветер силы, время, жизнь, как, например, колошмаченье головой об стенку в стремлении пробить её и напечататься. Как утверждает дон Хуан, не потому воины выигрывают свои битвы, что бьются головами о стены, а потому, что берут эти стены штурмом. «— К тому, что случилось, отнесись серьёзно. Вчера ночью ты встретился с силой, вступил в грандиозную битву... — Но ведь на самом деле никакой битвы не было? — А что вообще есть «на самом деле»? — невозмутимо спросил дон Хуан»...15 Прервусь — опять ради другой цитаты, на сей раз из неожиданно присланной Парщиковым книжки «Переписка»: «...если говорить о поэтах близкого мне склада, то очевидно, что там всё ещё впереди, потому что для объезда тех мощностей, которые получили раскачку просто до одурения подкожным языком, нужно физиологическое взросление, и, подобно итальянским герметикам или новогреческой плеяде, они получат выразительность на других возрастных ступенях, чем те, кто набрёл на материал с более мягкими углами и решениями... Не оплошно и Володя Аристов употребляет слово школа, а не направление, т. е. консталляция обретёт полноту только при возникновении учеников, и мне интересно, достигнет ли банда такой кульминации и в какой неожиданной форме появятся пресловутые ученики»... Банда — выражение, которое я впервые услышал от Парщикова в его приезд в Чикаго. Не сразу привык. Похоже, однако, что это не в бровь, а в глаз. Случайных оговорок не бывает. Банда... Но, в той же книжке, чуть раньше, Парщиков заявляет: «В Москве у художественной среды исчезли последние намёки на сопротивление, и многие оскотинились. Я никогда не представлял себе Москву такой соглашательской, культуру без андеграунда и авангарда... Художнику необязательно взвинчивать своё достоинство, отказываясь от денег, но жаль, что ни в каком виде ценность неангажированности не существует»... Надо будет ещё вернуться к этому заявлению. Возвращаюсь покамест к своей статье: «...Перечитывая сегодня, например, статью А. Ровнера и В. Андреевой «Третья литература»16 с безудержными самовосхвалениями: «...время выхода задавленных духовных энергий», «...можно поражаться молодой упругой энергии, алертности17, чуткости... Поразительна была та щедрость, с которой знающие делились с непосвящёнными, поразительна была готовность непосвящённых слушать знающих и следовать за ними»... «для тех, кто впитал Лао Тзе, Дхаммападу и Библию, советская жизнь была несуществующим миром беспамятства и абсурда», «...область трансцедентного становится магнитным центром и главным объектом внимания художника-метареалиста»... «...и в стенах воздвигнутого ими мифа... уже живёт и утверждает себя новое время, новый эгрегор»... и т. п., и т. д. — хочется повторить слова дона Хуана, сказанные после того, как Карлос прочёл ему отрывок из «Тибетской книги мёртвых»: — Не понимаю, почему эти люди говорят о смерти, как о жизни. Глупо было бы плевать на своё прошлое, открещиваться от своей принадлежности к андеграунду. Но ещё глупее не признавать, что наш специфический советский андеграунд — лишь уродливое отражение не менее уродливого официоза. Так раб не представляeт себе иной справедливости, кроме возможности оказаться на месте рабовладельца. Короче, чума на оба дома ваши! Много ли радости от того, что вместо Веры Пановой всюду стали печатать Леру Нарбикову? Впору писать памфлет «Кадавр». В конце одной из книг Кастанеды ученики дона Хуана должны прыгнуть в пропасть, чтобы либо погибнуть, либо, если накопили достаточно мастерства, перейти на другой уровень, что и происходит с большинством из них. Если для поколения п. вопрос об отношении к официозу был непрост и выражался спектром от тотального отрицания до частичного приятия, то для следующего поколения этого вопроса не существовало. Юная художница и поэтесса Юля Кисина (ныне, как и Парщиков, живущая в Германии) всерьёз верила, что может стать ведьмой, и очень этого боялась. Зато на мучительный вопрос отвечала уверенно и исчерпывающе: «Продаваться не стыдно, как не стыдно есть и испражняться!» Проведя часть жизни в попытках стать своим в официозе и убедившись в невозможности этого, другую часть — в попытках стать своим в андеграунде и осознании бессмысленности этого, ещё одну часть — в глупой гордости тем и этим (мол, воробьи летают стаями, одинокими — орлы...), п. только теперь смог убедиться, что у него, как сказано в книге «Огонь изнутри», нет ничего, что нужно было бы защищать, и научившись у Кастанеды только «остановке внутреннего монолога» (да и то не полностью — или, вернее, полностью, но, как известно, не до конца), вспоминает слова пятнадцатилетней давности, сказанные негодующим другом: — Ну, и чем ты так восхищаешься у Кастанеды? Что тебя в нём поразило? Всё равно, как если бы ты пошёл в лес, выкопал ёлку, принёс домой, посадил в кадку и обнаружил, что она — пахнет!.. Тогда п. не нашёл, что сказать. Сегодня ответил бы так: религия и искусство произрастают из одного корня — магии. Если бы Гёте мог вызывать демонов, ему не надо было бы придумывать Фауста. Не случайно ведь, как подмечено в книге «Сила безмолвия», поэты неосознанно тяготеют к миру магии; а поскольку они не являются магами, тяготение — это всё, что у них есть»... ...Цитировать — особенно самого себя — легко и приятно. Труднее писать остранённо-сдержанно, даже сейчас, столько времени спустя. Сам в который раз пытаюсь понять, почему. Нужно ли вообще об этом? Может, лучше только о стихах?..
i Интересно было бы исследовать, кто был более влиятелен на умы 20-го столетия: Ницше или Кастанеда (Ю. Проскуряков). ii Я тoже участвовал не то в 5-м, не то в 6-м совещании. Дело было так. Я узнал о нём, когда уже всё было сформировано и попасть в число участников теоретически было нельзя. Это и по сей день общая практика оттирания всех «не своих». В те времена путь в писатели был через такие совещания, теперь это разные букеры и т. н. «творческие союзы», которые занимаются чем угодно, кроме творчества. Так вот. Я узнал через кого-то, что в оргкомитете этого Совещания состоит Василий Шабанов, работавший в то время в ЦК ВЛКСМ, бывший гл. редактор саратовской газеты «Заря Молодежи». Я с ним не был знаком, но понадеялся на «авось». И вот мы с Николаем Бортуновым приезжаем, я звоню в ЦК, узнаю номер Шабанова, дозваниваюсь до него и представляюсь: мол, земляки приехали, опоздали вписаться в стройные ряды пишущей молодёжи. Шабанов, не раздумывая, записал нас в семинар к К. Кулиеву. В этом семинаре также руководили Д. Кугультинов, поэт-фронтовик-танкист, имя которого я забыл, и гл. редактор «Нашего Современника» Валентин Сорокин. Мы с Бортуновым были там явно белые вороны, но нас, как представленных функционером из ЦК, не выгоняли. Только при обсуждении сомневались, стоит ли нам заниматься литературой. Особенно мне. Кулиев с Кугультиновым даже вспомнили, как они учили писать Окуджаву, который после их дружеской критики уехал простым учителем в провинцию и там, следуя их мудрым советам, овладел-таки правильными музами... В один из дней В. Сорокин вывел нас в коридор и чётко сформулировал, что мы ребята неплохие, но нам надо писать то, что они, руководители наши, нам скажут, а не заниматься этим еврейским сочинительствoм. Тогда, мол, всё у нас будет... Уже позже ходили слухи о том, что в «Нашем Современнике» царит коррупция и В. Сорокин берёт взятки за публикации разных там якутов. Также помню, что в этом же совещании участвовал И. Жданов, не то в семинаре у А. Битова, не то у Е. Евтушенко. (Ю. П.) iii Я вообще ни разу не слышал название «апокалиптики». (Ю. П.) Его придумал Парщиков, второе название — К. К., в конце семидесятых, а затем я — третье. (Р. Л.). Как ты думаешь, у концептуалистов когда-нибудь менялось название, а если нет, то как могло случиться, что возник термин без ясно очерченной группы, без выступлений критиков и теоретиков? Просто подражание Западу или чья-то невидимая руководящая рука? (Ю. П.) Далась тебе эта невидимая рука! У них было название «соц-арт»... кажется, «московское время»... «группа ЁПС»... что-то ещё... меня они как раньше мало интересовали, так и теперь. Впрочем, сейчас вроде считается,что старшие концептуалисты (Холин, Сатуновский, Сапгир, Некрасов) входили ещё в лианозовскую группу, а потом пришли молодые хищники и перетянули одеяло на себя. Ты мог бы подробнее узнать об этом у Балла. Интересно, что Некрасов не выносит Пригова совершенно так же, как и я. Вообще-то попадаются и среди младших концептуалистов талантливые люди, только тратящие свой талант, как Кибиров, на проституцию — но Пригов враждебен таланту в принципе! (Р. Л.) iv Я бы добавил сюда Шерстюка и Казимирова (которого ты не знал, но и я ведь не знаком с Арабовым), а также Драгомощенко, Кальпиди, Аристова и Даенина, который сам утверждает, что принадлежал, хотя ни ты, ни я с ним не были знакомы. (Ю. П.) v Здесь мне не всё понятно. А если бы Мезенко был творчески состоятельным? Разве это что-то меняло бы? (Ю. П.) Это было бы всё-таки не ТАК гнусно. (Р. Л.) Или предположим, что Парщиков хвалит Мезенко искренне, но не как поэта, что для Парщикова не имеет ни малейшего значения, а как успешного литфункционера. Когда же он утверждал, например, что я не поэт, это означало всего лишь, что я не функционер. Понимая это, я считаю, что Парщиков занимался не поэзией, а имитацией поэзии для преуспевания в литературе. Ему не повезло — он не преуспел. Функционера из него не вышло. А к поэзии он равнодушен. Можно только сожалеть о судьбе этого способного человека. Хотя и сожалеть не стоит. Игрок знает, что может проиграть. (Ю. П.) В чём, собственно, он проиграл? Он написал большой корпус текстов, из которых многие значительны — на мой взгляд, естественно. Лучшее из написанного им останется. Мало? Ему — да, несомненно, мало. Но почему мы должны принимать его критерии? (Р. Л.) 1 Reflесtion, # 5—6, 1994. 2 В. Вильдштейн, «Идиотизм варёного зеркала». 3 Недавно автор позвонил мне: заверить, что это совершенно случайное совпадение и что он, когда писал, даже не подозревал о существовании каких-то Жданова и Кутика! 4 Ныне американский. 5 Хотя, разумеется, сакральные тексты — не только и не совсем литература... 6 Так было принято называть «Вопросы литературы». 7 Цитирую оттуда по памяти: «...но, теребя платок в горошек, И кисти, словно эполеты, 8 Не забудем, это был самиздатский перевод. В официальном название немного другое — «Похождения мессии поневоле». 9 К. Леви-Стросс, «Структурная антропология». 10 К. Кастанеда, «Путешествие в Икстлан». 11 К. Воннегут, «Колыбель для кошки». 12 Д. Бах, «Похождения вынужденного мессии». 13 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, «Улитка на склоне». 14 К. Кастанеда, «Другая реальность». 15 К. Кастанеда, «Путешествие в Икстлан». 16 «Родник», апрель 1990. 17 Термин, заимствованный у Кастанеды.
| |||||||||||||||||||||
